читать дальше...Когда страх наполнял липкой смолой вены, когда в реальности окружающего стоило засомневаться, или когда он терял контроль, и казалось, что он уже мертв, и дальше – ничего, он закрывал ладонями уши, отстраняясь от всех остальных звуков, слушая, как в собственном теле бьется жизнь, чувствуя ее присутствие, ощущая, что сердце – настоящее. Звук был похож на шум океанских глубин или поток огненной лавы, струящийся в сердце земных недр, сильный, цельный, бесконечно обновляемый. Что могло сломить такую мощь? Ни один страх не стоил того.
Острогорье – вот что вызывало в нем самый страшный, самый странный, пронзающий до костей ужас. Этот ландшафт хранил на виду последствия того, как земля билась в агонии. Ни одно место в этом сломанном мире не стояло даже близко к тому безысходному деймосу, который пробирал до костей здесь. Ни пожженный войной Полуостров, ни провал Пустоверти, ни даже отравленная скверной Долина. Здесь, в Острогорье, произошло что-то страшное. Страшнее скверны, страшнее Легиона, страшнее войны. Почему ни один житель не говорил ему об этом? В их глазах было вежливое непонимание, в глубинах застарелой памяти – невыразимый ужас. Складывалось впечатление, что спрашивая их о том, чего они не знают, но видя при этом все собственными глазами, он тащил плохой сон вверх по скользкой лестнице, выскальзывающей из-под ног.
Наару… Создания чистого, непорочного света, концентрация чистейшей энергии. Даже они не знали. Или не хотели знать.
Наару. Он нашел их во тьме, где не было вообще ничего. Не было ни его голоса, ни его тела, все растворилось в вязкой, как утренний туман, бездне. Все, кроме сознания. И когда казалось, что надежды и сил нету даже на возвращение назад, пришли они. Они сияли как звезды, исцеляли одним своим присутствием и были бесконечно мудры. Их красота была Абсолютом. Они были самой эссенцией добра и надежды. Наару последовали за ним, осветив путь обратно в неприветливый, но единственный тогда оплот, островок твердой земли умирающего мира посреди мертвого космоса в глухой изоляции от всего, даже от любви, самого болезненного из сигналов. Их песни, переливающимися колокольчиками звенящие где-то в подсознании, были индивидуальны для каждого из них, и со временем Кадгар научился распознавать голоса разных Наару, звучащих в голове и видящих его насквозь. Видеть-то они видели, каким-то своим, особенным зрением, неподвластным пониманию смертных, но вот чувствовать они не умели.
Потому что не были живыми.
Дренеи были живыми. Они были любопытными и деликатными созданиями, и даже их глаза, не обладающие такой важной и привычной деталью, как зрачок, со временем перестали казаться странными. Они охотно делились знаниями и впитывали новые, рассказывали о своем мире, о Легионе, о кораблях, которые они строили, о существах, которых встречали на своем пути, о Наару... Дренеи чувствовали, наверное, даже больше, чем Кадгар. Как будто доступный им спектр цветов, звуков, запахов и эмоций был гораздо шире человеческого. Наверное, так оно и было.
Но они были отстраненны.
Не в том смысле, что они не шли на контакт, о, еще как шли. С Мараадом, в конце концов, он даже смог подружиться. Но все, о чем они говорили, что чувствовали и о чем думали (по-крайней мере насколько маг мог проникнуть в их разум) как будто… совсем не волновало их. Их волновал свет, они ненавидели тьму и презирали скверну. Все. Будто потеряв свой дом навсегда, они лишились той ниточки, которая связывала их безупречные умы с сильными, улавливающими такую невероятную палитру чувств, телами. Красивые живые куклы из другого мира.
Кадгар долго летал кругами между их кораблями, сиротливо оставленными в Пустоверти. Долго спрашивал о топливе, которое они используют, но в ответ получал лишь скудную информацию о каких-то кристаллах, которые дренеи ограняют, заряжают, растирают… Видимо эти кристаллы и были источником энергии их кораблей, магии и даже простых бытовых мелочей. Но где они брали эти злополучные кристаллы…
Он долго смотрел на Острогорье, стараясь не задерживать взгляда на мумифицированных на жаре драконов, с невероятной жестокостью насаженных на острые пики. Огромные гордые чудовища, сами воплощения жизни в самом ее диком, древнем и первобытном обличии, некогда рассекавшие небеса чужого для них мира, теперь были посмешищем для огров и страшилкой для любого незадачливого путника, а у Кадгара вызывали лишь подступающую к горлу тошноту и горечь. Злость клокотала внутри мага при виде этого отвратительного зрелища – но в следующий момент он подавлял ее, устремляясь черной птицей дальше, где за частоколом мертвых агонизирующих пиков, на границе провала в никуда сверкали дивным неземным светом апекситовые кристаллы. Он чувствовал их мягкую магическую вибрацию, заканчивающуюся там, где кристаллы костенели, превращаясь в уродливые шипы. Он смотрел на них, вздыхал и улетал прочь, прочь от этого места, не в силах вынести атмосферы тотальной смерти.
Может быть, каждый из нас время от времени немного впадает в отчаяние и видит зло там, где его нет. Может быть, легких путей просто нет.
- В этом-то вся и беда, понимаешь?, - говорил ему очередной собеседник в шаттратской таверне, печально качая головой и глядя на дно своей кружки, отчего его щупальца слегка поджимались, заворачиваясь внутрь. - Теперь никто ничего не знает. Мы видим только куски, а общей картины никто не видит. С того самого момента… мы все куда-то мчимся, что-то делаем. Мы пытаемся убежать, до сих пор. Выжатые, надломленные, проебавшие все, что можно. Иногда у тебя просто нет выбора. Даже если ты чист, как дождь, и твоя жизнь – лишь отражение тебя же в стекле. Все очень просто. В порядке уже ничего не будет. Мы все в коме, мы потерялись, все вместе – все мы, эредары, эльфы, люди, ты. В этих проклятых землях. Мимолетные встречи и расставания, уже навсегда. Чужие, вечно чужие друг другу.
Кадгар не верил. Он наблюдал. Соизмерял. Считал. Например, деревья в Терокарре. Сколько их вдоль дороги, уходящей вниз, в затхлую топь? В одну сторону и в другую. Чтобы убедиться, что с одной стороны их столько же, сколько с другой. Он изучал прохожих в Шаттрате, какой у них цвет волос. Распределял цвета по оттенкам. Считал, сколько мимо прошло дренеев с темными волосами, а сколько – со светлыми за определенный отрезок времени. И кого было больше. Он смотрел вокруг, а потом пытался припомнить, сколько мусора было набросано на каждом квадратном метре земли. Он считал людей, на которых было надето хоть что-то бардовое, будь то мантия, шарф или ботинки. Он скрещивал пальцы за спиной всякий раз, когда ему попадался плакат, который он не мог прочитать. Каждый раз, когда он видел птицу, пролетавшую в вышине, сердце замирало, хотя он знал, что птицы в этом мире не такие. Он высматривал в толпе дренеек, которые были похожи на дренеек, встреченных раньше; тени существ, когда тени касались краев стен. Все это вместе называлось «в ожидании чего-то». Он искал лицо в толпе, одно конкретное лицо, скрытое среди сотен лиц, – мужчину с зелеными глазами. Он сверялся по информационным щитам. Он считал секунды: сколько нужно времени, чтобы сосчитать деревья. Он наблюдал.
Он взирал на эту копошащуюся кучу-малу, беженцев, путников, героев и думал: почему жизнь вот такая? Почему, Саргерас его подери, она вот такая, жизнь?!
...Кадгар просыпается, видя перед собой только полог большой кровати, чувствуя рядом с собой чужое тепло и мерное дыхание. Закрывает ладонями уши, слыша, что он действительно жив. Медив жив. Его башня жива. Это не сон, все на самом деле. И где-то там, на разных этажах, в разных комнатах, но в безусловно уютных и теплых кроватях видят свои волшебные сны ее чудесные обитатели, так неожиданно наполнившие каждый его день радостью и теплом.
Все в прошлом. Все сомнения, страхи и блуждания во тьме, все поиски того самого, живого, теплого. А было ли оно, это прошлое? Или это был лишь сон? Ведь пребывая внутри сна ты полагаешь, что сон – это реальность. Внутри сна ты не знаешь о мире яви. Как же долго он спал?..
Маг вздохнул, понимая, что загрузил сам себя – а так и до безумия недалеко – и повернулся к тому, кто занимал его мысли все эти годы... вечности... сны?... Сжал его пальцы, вновь закрывая глаза.
И сердце пело.